На память узелки. Рецензии, эссе, письма - Лариса Миллер

В их доме часто звучали стихи. Гриша любил строки Пастернака: «Ты вечности заложник у времени в плену». Но сам-то он умел жить и во времени и в вечности, и никогда ни у кого не был в плену. А 13-го марта ему исполнится 95лет. И свет будет, наверно, ещё более весенний, чем сегодня. Ещё один повод для счастья.

Кино и поэзия6

Я вздрогнула, когда прочитала у Бертолуччи7, что самый близкий к поэзии вид искусства – кино. Не помню дословно, но мысль передаю верно. Я сама всегда так считала и, полагаю, неслучайно, кончая школу, подумывала поступить во ВГИК на сценарный факультет. До стихов ещё было далеко. Я начала писать их только в 1962 году, кончив иняз. Прочтя у Бертолуччи то, о чём сама думала, решила объяснить, в первую очередь самой себе, что же роднит поэзию и кино. Наверное, прежде всего та стремительность, с которой стрела, пущенная и тем и другим видом искусства, достигает души. И это вовсе не значит, что стремительно развивается сюжет фильма. Разве «Смерть в Венеции» динамичен?

Но все стрелы, пущенные Висконти, достигают цели. А это и крупные планы Дирка Богарта и его незабываемая спотыкающаяся нервическая походка, и тот контраст, который возникает, когда камера, перейдя от Богарта к подростку, останавливается на его покойном гармоничном, соразмерном облике, и показанная с особой тщательностью роскошь отеля, и контрастирующая с ним запущенная и прекрасная Венеция. Фильм движется медленно, а стрелы летят стремительно.

И то же самое происходит, когда смотришь «Сказку сказок» Юрия Норштейна. Опять тот же неспешный темп и то же мгновенное воздействие. Вот так же и со стихами: «Какая грусть! Конец аллеи / Опять с утра исчез в пыли, / Опять серебряные змеи / Через сугробы поползли» (Фет). Впрочем, мне всегда казалось, что для мгновенного воздействия достаточно и первых четырёх слов: «Какая грусть! Конец аллеи…» Причём, душа откликается раньше, чем понимаешь смысл сказанного или увиденного. Во всяком случае, так у меня всегда было со стихами Мандельштама и с фильмами Андрея Тарковского. Особенно с самым из них любимым «Зеркало». Я даже не пыталась уловить смысл происходящего, не заморачивалась временем событий. Меня завораживала сама фактура и звуки: потрескивание горящего сарая во время пожара, отблески пламени, звук льющейся воды, когда героиня моет голову, её загадочная улыбка, её незабываемая поза, когда она курит, сидя на плетне, и смотрит вдаль, надеясь и не надеясь увидеть того, кто ей дорог.

И если бы даже стихи Арсения Тарковского не звучали в этом фильме, я бы слышала их внутренним слухом – настолько стилистика фильма соприродна стихам поэта. Кадры не сменяют друг друга, а соскальзывают один в другой без швов и провисов, как в моём любимом стихотворении «Первые свидания»: «Свиданий наших каждое мгновенье / Мы праздновали, как богоявленье, / Одни на целом свете. Ты была / Смелей и легче птичьего крыла, / По лестнице, как головокруженье, / Через ступень сбегала и вела / Сквозь влажную сирень в свои владенья / С той стороны зеркального стекла». Соскальзывание из строки в строку, из кадра в кадр, головокружительный бег через ступень и даже через лестничный пролёт – вот, что роднит фильм и стихи. А ещё – недоговорённость, уклончивость, отсутствие точек над «и» и жирных мазков.

Это характерно и для фильма Иоселиани «Жил певчий дрозд» и для «Любовного настроения» Вонг Кар Вая, и для «Затмения» Антониони. А, может быть, в ещё большей степени для его же фильма «Профессия – репортёр», в котором переломный, судьбоносный, драматичный момент в жизни героя подан без нажима, на полутонах, когда однообразное жужжанье вентилятора в жалкой и жаркой африканской гостинице значит почти столько же сколько диалог или очередной виток сюжета. В таком кино, как и в стихах, нет мелочей, нет главных и второстепенных членов предложения, важен и крупный и общий план. Причём ни тот, ни другой не кричат о своей значимости и свободно перетекают друг в друга.

В «Сказке сказок» Норштейна прекрасно уживаются все – и кот, который, поплевав на лапу, гасит свечу, и прыгающий через верёвочку бык, и мамаша, скандалящая со своим пьющим благоверным, и мальчик с яблоком, и ворона, и, конечно же мудрый и грустный волчок, дующий на печёную картошку. Вечное и сиюминутное, начало и конец, смешное и трагическое, похоронка и танцплощадка с заигранным танго – всё рядом, всё лёгким касанием, летучим штрихом. «Мы только с голоса поймём что там царапалось, боролось», – сказал Мандельштам. Это верно и для создателей фильма. Хотя и фильмы и стихи бывают разные. «Я знаю силу слов, я знаю слов набат» – то, что я пишу, скорей всего не про такие стихи и не про эпические фильмы, хотя кто знает. Бертолуччи создавал эпические полотна и, говоря что кино соприродно поэзии, не уточнил какое именно кино имеет в виду. Для меня таким фильмом являются прежде всего его «Пленённые» – пронзительный, нежный, безысходный и светоносный фильм, само вещество любви.

Я пишу всё это, как зритель, влюбленный в кино, пробираюсь на ощупь и, рискуя попасть пальцем в небо, вторгаюсь в чужую вотчину. И надеюсь на снисхождение.

А ведь, говоря о кино, можно говорить и о рифме и о ритме. Таковы, например, фильмы Пелешьяна, в которых физически чувствуешь ритм, в которых всё рифмуется: небо с водой, пространство с населяющими его живыми существами. В которых всё звучит, хотя слов почти нет – только шумы самой жизни да иногда музыка.

А «Человек идёт за солнцем» Калика, где мальчик бежит за обручем – это же стихи. Не случайно я, вспоминая этот кадр, всегда повторяю про себя строки Тарковского: «Ты ангел и дитя, ты первая, страница,/ Ты катишь колесо прибоя пред собой…».

«Пучок смыслов» (слова Мандельштама) – вот что ещё характерно как для поэзии, так и для кино. Но самое главное во всём этом то, что пучок стрел, пущенный стихами и фильмом, может пронзить нас раньше, чем «пучок смыслов» (простите, что повторяюсь).

Стихи – кратчайший путь к сердцу. Что-то в этом роде говорил Бродский. То же самое можно сказать про кино. И это удивительно, если учесть громоздкость, неподъемность, кропотливость и длительность процесса. И ещё более удивительно, что фильм, несмотря на всё это, способен сохранить спонтанность, лёгкость, то самое «откуда ни возьмись», без которого не живёт настоящее искусство.

«Обожаю кино. И особенно это —…»

Обожаю кино. И особенно это —Где, согласно сценарию, раннее лето,Где, тесня темноту, день спешит подрасти,Где акации самое время цвести,Где я тоже пока, слава Богу, снимаюсьВ своей роли обычной: над рифмами маюсь.Маюсь ночью и днем, за столом, на ходу,То исчезну из кадра, то вновь попаду.

«A на экране, на экране…»

A на экране, на экранеИ жизнь, и смерть; и слез, и браниПоток; и лес воздетых рук,Но нету звука. Дайте звук.О, неисправная система:Беззвучно губят, любят немо.Как в неозвученном кино,Стучу в оглохшее окно,Зову кого-то и за плечиТрясу, не ведая, что речи,Что дара речи лишена,И вместо зова – тишина.

«А кто там притаился между строк?»

А кто там притаился между строк?А кто там меж словами притаился?А кто там невидимкой притворился,Сидит и дышит, тихо, как сурок?И пусть сидит. Нельзя его теснить,Пугать его, хватать его руками.Он – то, что строки делает стихами.Он – то, что ни назвать, ни объяснить.

Звёздам прошлого

1.Ах, звёзды, красивые, юные, гибкие,И вы, к сожалению, лодочки зыбкие,И вас, к сожалению, топит волна,Которая лишь переменам верна,Капризному ветру, природным явлениям.Ужель и для вас всё кончается тлением?Ужели и вас так легко потопить,Хоть вы и чечётку умеете битьИ петь, покоряя толпу миллионную,В ваш голос и облик безумно влюблённую?Смотрю сохранённое чудом кино,Как будто бы пью дорогое вино,Хмельное, шипучее, в искорках, пенное,Где сладко топить свои мысли про бренное.

2.Они же ведь ангелы, птицы и дети.Они же играючи жили на свете.Они же для нас и плясали и пели,Сверкали, подобно весенней капели.Они рвали страсти безумные в клочья,Страдали жестокой бессонницей ночью.Когда ж отцвели они, отполыхали,То крылышком мятым нам долго махали.

«Ах, чернобелое кино!»

Ах, чернобелое кино!Оно цветного многоцветней.В нём потаённей, несусветней,Загадочней и высь и дно.

В нём все оттенки и тона —Анахореты, невидимки.В нём постоянно в дивной дымкеЛюбая явь и область сна.

Оно и скрытней и скромнейЦветного. Любит многоточье.В нём что-то светит даже ночью,И нет конца игре теней.

«Не рубите человеку хвостик радости!»8